Мистика4

Апокриф

      Он вошел. Воспаленные глаза его отдыхали в полумраке жилища, после яркого весеннего солнца, что заливал в щедрости своей белые улочки старого города. Предпраздничная суета уже наполнила воспаленный мозг непомерным раздражением. Как и в полный молока кувшин нельзя долить ни капли сверх края, так и пришелец был полон, и все, что выливал на его тяжелую голову сумасшедший предпраздничный день не могло боле вместить ни его сердце, страждущее и голодное тем особенным голодом, что разъедает и поедает своего же хозяина отчаянием своим и скорбью, ни его ум, загнанный в угол крысой, ощерившийся для последней битвы, не на жизнь, а на смерть. В руках он держал кошель, полный кошель, тугой кошель. Кошель, довольный своей беременностью, в чьей утробе уже зародилось будущее благополучие - дом, лошадь, лавчонку открыть можно... А еще жена, дети - много детей. Все, что душа пожелает. Вот он тоже может стать учителем Закона. Ходить в синагогу, окруженный толпой людей попроще, поплоше. Говорить, а жадно слушающая толпа с восторгом и благоговением будет шептать ему вслед: «Истинно, равви, истинно!» Кошель - идол, кошель - знак признательности, благодарности за выполненную миссию. За миссию, которую не каждый возьмет на себя, не взвалит на плечи отвратительную, грязную, воняющую пропастиной миссию… Какое падение!
     Хозяин. Благообразный, величественный. Тонкие старческие пальцы сжимают стилос. Книга, открытая на одной трети, писана неизвестным гостю языком. Да книга ли это? Лишь одна треть заполненных листов, аккуратно, без клякс, без зачеркиваний. Ровные ряды непонятных символов. Так вот чем занят раввин, известный своей праведностью и ученостью. Сколько же лет понадобилось ему, чтобы этот огромный талмуд был наполнен хотя бы на треть?!
      Глаза привыкли к полумраку. Пытаясь унять нервную дрожь, гость судорожно вцепился правой рукой в запястье левой, причем его обломанные и грязные ногти оставили на коже глубокие красные отметины. Выговорив положенное приветствие, он согнул спину в почтительном поклоне и стоял так, пока хозяин, разглядывающий его со странной смесью удивления и обреченности, не пригласил его присесть напротив него, скорее жестом, нежели словесно. Если бы не тайна, раздирающая гостя на части своей яростной непонятностью, он бы обрадовался, верно, своей невообразимой удаче: подумать только, сам равви Иаков, чего слова, благословения, даже ничтожного взгляда жаждут верующие и верные, сам готов слушать гостя и говорить с ним! Гость был готов благословить саму эту мысль, да и человека, ее высказавшего, когда, вручая полный кошель денег выполнившему свою службу послу, он, на все его сомнительные, наполненные дурными предчувствиями, но ничем больше, слова, посоветовал обратиться к учителям Закона, дабы очистить душу свою от недостойных подозрений и страхов. Он де очень занят, дело не терпит отлагательства, но повода для сомнений нет, и, дабы успокоить мятежную совесть… Совет! Совет стоит больше любых денег. Он же дал его абсолютно бескорыстно. Если кому и под силу снять с души этот груз, так только равви Иакову.
      Иаков смотрел на гостя. На воспаленные от долгой бессонницы веки, на отметины под сжатыми пальцами, на губы, сомкнутые, вопреки воли пришедшего так крепко, что от уголков губ к подбородку залегли глубокие трещины. Весь облик гостя говорил о невероятном напряжении. Иаков увидел. А ведь он ждал его, чтобы увидеть, слушать же было бы и необязательно. Теперь его любопытство наелось, можно было отправить гостя вон, сославшись на неотложные дела, пообещав ему помолиться за его благополучие. Человек испуган сверх меры, разговор будет долгий, да и ни к чему не приведет. Путь его определился сегодня и не важно, понимает ли он, куда приведут его последние его шаги, или в неведение своем он будет лихорадочно, кидаясь то вправо, то влево, как подбитый петух, искать другой выход, вместо предложенного и предопределенного.
      - Равви… - надорванный, шелестящий шепот пришельца сыпался в уши тонкой струйкой сухого песка…
       - Равви, благодарю тебя за оказанную мне, недостойному, милость…
      - Короче, пожалуйста. - Иаков решил все-таки поговорить с гостем, но он не собирался тратить на него больше времени, чем необходимо. - Как звать тебя, юноша?
     Услышав неожиданное обращение «юноша», гость, по виду перешагнувший уже рубеж четвертого десятка, удивленно воззрился на старца. Его взгляд вопрошал собеседника об истинном его возрасте, ведь только очень старый человек может назвать сорокалетнего мужчину юношей. А время ветхозаветных пророков уже миновало, и теперь люди не живут так непомерно долго, исчисляя сроки своей жизни веками.
       - Иудой… Меня зовут Иудой…
       - Хорошо. - равви Иаков отодвинул книгу подальше, предварительно посыпав только что написанное песком, затем осторожно, словно боясь лишнего соприкосновения дорогой его сердцу книги с тревожным взглядом гостя, накрыл ее куском небеленого полотна, и снова обратился к пришедшему:
       - Что привело тебя ко мне?
    - Это… я… предал ЕГО. - пальцы гостя разжались вдруг, как ослабли от тяжкого напряжения, и драгоценная ноша серебряным звоном огласила молчаливую, полутемную комнату, соприкоснувшись сперва с краем стола и, как будто не желая или не смея лежать рядом со священным талмудом, грузно свалилась на пол.
       - Это цена его крови, равви. Я хотел их вернуть, они жгут мне ладони! Горем наполнилась душа моя. Я ведь любил его, равви!... А он… это ОН предал меня!!! Я хотел их вернуть, - Иуда с ненавистью посмотрел на лежавший возле своих ног кожаный кошель.
     Равви Иаков с интересом взглянул на своего собеседника. Пожалуй, стоило его выслушать. Может ли что-нибудь сейчас сравниться с той невообразимой тайной, что скрывает, как закрытый сундук, эта странная, чужая душа, совместившая в утробе своей всю полноту любви и весь ужас предательства. Сейчас, когда суд уж свершен, когда сыны Израиля, вчера еще внимавшие Ему с верою и радостью, чьих детей исцелял Он, чьих праведников воскрешал Он, чьих голодных кормил Он - все они признали кровь его на них и на потомках своих. Сейчас, когда разорвана завеса в храме и смерть празднует свою обильную жатву, когда уснувшие праведники покинули гробы свои, дабы являть священному городу весть исполнившихся пророчеств, сейчас для равви Иакова нет ничего более важного, чем понять, осознать истинную причину, побудившую этого странного человека так поступить. Иаков посмотрел на Иуду - почему именно он? Глаза горят смертной мукой. Подожди, мы узнаем ответ, и ты и я, дай только срок. Ведь ни мне, ни, тем более тебе некуда больше торопиться. Подожди, истина сочится в трещины твоих душевных ран зеленой змеей отчаяния - потяни за хвост, и вот тебе весь Лукавый целиком, готов жалить длинным языком искушения, перевирая правду и кривду, роняя плевелы сомнений в готовую, вспаханную земледельцем ниву. Чего же ты искал, Иуда? Денег? Тебе нужны были деньги?
       - Тебе нужны были деньги?
     Иуда удивился. На одно только мгновении ушли страх и боль, вспугнутые непомерно наивным вопросом.
    - Да нет же, нет! - голос его стал звонок, из песочного шепота перешел в гомон говорливого ручья, торопящегося донести струи свои сквозь камни - препятствия на пути к пониманию.
    - Я соблазнился речами его, равви, поверил ему. Он говорил нам так: «Когда Сын Человеческий сядет на престоле славы своей - сядете и вы на двенадцать престолов и будете судить двенадцать колен Израиля. И всякий, кто оставит дома, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или детей, или поля ради Моего имени, получит в сто раз больше и унаследует вечную жизнь». Я оставил свой дом, равви, и пошел за ним. Я видел больных и убогих, исцеленных Им, я видел мертвых, воскрешенных Им, я делил малые хлебы, и тысячи страждущих были сыты по слову Его, не только хлебом, но и словом. И души их возрадовались грядущему во славе Царю. Он же вошел в священный город, и намерения Его стали другими. Мы ждали, когда взойдет Он на престол во славе своей, Он же говорил ежечасно о грядущей своей смерти. Тщетно и Петр и другие утешали Его и уговаривали - никого Он не желал слушать. Речи Его стали темны для меня - не так было доныне - и показалось мне, что сам он стал бесноватым, как один из тех, кого лечил он прежде. И говорил он, что время его земного пути окончено здесь и должно ему пострадать. И видел я в страхе своем крест на Голгофе и двенадцать крестов, что рядом с первым, но пониже. И услышал я голос его, гулким набатом гудящий в голове моей: «Выбирай, Иуда, какой из престолов твой?» И понял я, что Он предал нас. И тогда я пошел к Каиафе…
         Иуда замолчал. Казалось, нить его повествования оборвалась в самом запутанном месте. Губы его еще шевелились, но слова застревали в горле. Иаков потянулся направо не глядя, где на низенькой полочке стоял глиняный щербатый кувшин и одна - единственная чашка, как видно хозяин любил пить свое вино один, и торопясь, разбрызгивая драгоценную рубиновую жидкость, плеснул в чашу вино. После чего почти насильно, вложив в ладони гостя чашу, поднес ее к губам и заставил сделать изрядный глоток. Вино оживило рассказчика, влило в него новую силу, прокатилось приятным теплом в утробу и ударило в голову мучительным воспоминанием:
        - Пейте из нее все, ибо это есть чаша крови Моей, нового и вечного завета, которая за многих прольется во отпущении грехов. Даже вино в этой чаше вопиет к моей памяти, равви. Он сказал, и я решил - хватит! Если Он Тот, за кого выдавал себя, то, лишь только придут за Ним, разверзнутся небеса и двенадцать легионов ангелов встанут на защиту Его. И сам Предвечный грядет с небес, чтобы возвестить: «Се есть возлюбленный Сын мой». Я сам привел стражу в Гефсиманию. Я подошел к нему, поцеловал и сказал: «Радуйся, равви». Я верил, что пришло время радости, и теперь все, гнавшие Его, познают силу Его. Он же не стал защищаться, а предал себя в руки их покорно и безропотно. Не исполнив обещаний своих, не явив знамений перед судьями, дабы очистить себя от недостойных подозрений, он шагнул навстречу своей гибели, и вот он мертв… А теперь мое сердце скорбит. Я любил его, равви. А теперь его кровь на мне.
         Равви Иаков усмехнулся одними уголками губ. Все так, исполнено и завершено. Каждый волос на голове пришельца посчитан, и весь он целиком от босых пяток до небольшой плешины на макушке принадлежит своей скорби. Иаков смотрел в глаза его - бездонные колодцы, лишенные прохлады родника, черные от тоски, горячие, сухие. Кто может быть более беззащитен? Между мной и тобой, Иуда, непроходимая пропасть. Я спасен, а ты…
      - Ты плохо знаешь своих пророков, еврей. - Иаков снял с книги полотно, перевернул несколько страниц и прочитал, переводя с листа: «Ибо сын человеческий уходит, как написано о Нем, но горе тому человеку, через которого сын человеческий предается! Хорошо было бы тому человеку, если бы он не родился». Помнишь? Разве Он не говорил этого? Все, что ты испытываешь сейчас - это боль, все что будешь испытывать, будет болью, болью будут омрачены последние твои мгновения, перешагнувши чрез предел своей боли, ты, со смертию своей снова вступишь в боль, ибо Господину жатвы угодно уничтожить все, что доброго плода не принесло. И ты, предавший своего господина, не угоден Ему. Но в мир должно было войти искушению, плохо лишь тому, через кого искушение приходит. Кровь агнца пролилась сегодня за всех нас, но не за тебя, Иуда. Он воскреснет, в третий день, как и сказано в писаниях, и мы, умершие и погребенные воскреснем, дабы славу Его созерцать вечно, но не ты, Иуда. Ты выполнил свою миссию. Ты получил за нее плату. Время твое завершено. Так решил Господь. Ты получил ответ?
        - Да... - его голос был шелестящим песком, говорливым ручьем выливался из уст, теперь же это были угли в очаге, что коротко и отрывисто трещат от невыносимого жара. Сквозь сжатые зубы высыпались слова наружу тлеющими угольками, готовые пожрать все вокруг, всему нанести урон, вспыхнуть на страницах книги, вскочить на деревянный стол, уцепиться за умащенную благовонными маслами бороду хозяина дома.
       - Да… я получил ответ… Я все сделал, и я больше не нужен! Я совершил то, ради чего был рожден. - Иуда дышал глубоко, шумно и часто. Он вцепился в край стола, наклонил голову, глядя исподлобья на раввина, как смотрит на свою жертву змея, готовая ринуться и ужалить. - Так?
         Ответа и не потребовалось. Равви Иаков молчал, глядя на гостя. Он уйдет сейчас, нужно запомнить его. Запомнить навсегда.
        - Кто же из нас агнец, закланный за грехи мира? Он - что будет воскрешен на третий день, или я - что погиб навсегда и безвозвратно?
          Как странно, - подумал Иаков, - вместе с яростью, вместе со страхом перед грядущим, в словах этого непостижимого человека… А ведь он любил Его, действительно любил!
       Иуда встал. Весь свой гнев обратив на сидящего перед ним старика он медленно и внятно вымолвил:
         - Я! не хочу! в этом! участвовать!
         - Глупец… Ты не можешь отказаться. Куда бы не направил ты стопы свои - все есть Он, куда бы не упала камнем твоя загубленная душа, и там есть воля Его, хотя нет там Его. Он может отказаться от тебя, ты от Него - нет. Он дал тебе жизнь, и она принадлежит ему целиком.
         - Я не буду в этом участвовать. - Иуда повернулся, шагнул к выходу и вдруг, вспомнив, бросил через плечо:
       - Там 30 серебряников, равви, цена… моей крови! Верни их в храм, верни их Предавшему меня. Я был рабом Его, теперь я свободен.
         И он вышел.
        Равви Иаков встал, распрямил затекшую спину, затем, взяв чашу, из которой пил гость, выплеснул остатки вина на земляной пол, а чашу разбил. Подумал, взял и кувшин, взглянул с сожалением - больше половины, жаль, лоза бесподобна! - поставил его рядом с разбитой чашей, затем стукнул в стену. Послышались шаги, в комнату бочком, осторожно, не вошла, а как бы просочилась молодая, закутанная в покрывало женщина, младшая невестка, недавно появившаяся в доме раввина, робкая и покорная.
        - Убери - палец Иакова указал на глиняные осколки, затем передвинулся правее, туда, где стоял наполовину полный кувшин. - Отдай нищим.
      Женщина засуетилась, собирая кусочки чаши, затем унесла и кувшин. После вернулась, обратилась к Иакову:
        - … ужинать… стынет, велели позва…
        - Уходи, позже! - прервал ее раздраженно Иаков.
       Снова сев за стол, он не стал писать. Он закрыл глаза, освободил голову свою от суетных мыслей. Сперва было темно. Затем, потихоньку осветился предзакатным и оттого кроваво красным солнцем небосвод. Раввин видел человека, идущего по загородной дороге, горячий ветер плевал ему в лицо пылью, покрывая его черные волосы странной золотистой сединой. Цикады звенели ему погребальную песнь, и мир был прекрасен. Путник свернул с дороги и направил шаги свои к отдельно стоящему невысокому дереву. Раввин видел, как ветку захлестнула петля, как вихрастое веревочное ожерелье стянулось на жилистой шее, там, где билась неистово синяя жилка…
          Исполнилось!
    После тьмы небытия глаза его быстро привыкли к мягкому полумраку жилища. Пододвинув книгу поближе, он взял было стилос, потом отложил, зажмурился и простер руки свои над пустой еще страницей. Затеплились розовым сперва, после загорелись алым, потом, словно остывающий металл, подернулись темной коркой ровные чернильные строчки. Еще одна полная страница. Хватит на сегодня. Можно и отдохнуть.

                                 **********************************

        Шевалье внимательно наблюдал за меняющимся и выразительным лицом собеседника. Вот он нахмурился, отчего его лохматые брови сошлись на переносице, образовав ровную линию, вот улыбнулся, мягко, но неуловимо презрительно. Длинный палец шевельнулся, переворачивая страницу, глаза скользнули по последней строке, затем рукопись легла на стол, а человек, ее прочитавший, откинулся на спинку кресла. Сцепив пальцы, благожелательно улыбаясь, он смаковал ощущения и эмоции, подаренные ему этой прелестной книжицей.
        - А ведь вы талантливы, друг мой! Вот что я вам скажу. Давно мне не приходилось читать ничего более э-э… захватывающего, и уж, поверьте мне, если я говорю «давно», то это действительно давно.
       Шевалье улыбнулся в ответ, расслабился, вытянул ноги, обутые в изящные модные туфли и протянулся за бутылкой.
         - Талантлив, монсеньор, а что толку? Ведь нельзя же, чтобы узнали, кто автор. Я мог бы иметь всемирную славу, но я ваш преданный слуга, и превыше всех земных благ признаю лишь ваше покровительство, которое…
       - Полно врать, братец! Или ты ничего не хочешь взамен? Видно, плохо я знаю людей, если такой как ты, голубчик, принес мне этот перл, единственно ради того, чтобы меня порадовать. Ах, да, как ты сказал, ради моего покровительства? Ну что ж, если ты передаешь мне это безвозмездно…
        Лицо гостя обрело нездоровый землистый оттенок, хотя это быстро прошло, он деланно расхохотался.
      - Ах монсеньор, это придворная лесть, и не более того. Я ни в коей мере не хотел обмануть вас… я и не думал оскорбить вас…
        -Ну полно, давай торговаться. Чего же ты хочешь взамен?
      - Когда эта книжица увидит свет, а, зная вас, подозреваю, что это будет вскоре, будет смута. Может быть, вторая Варфоломейская ночь. Я не хочу присутствовать. Мне нужно покинуть страну, а для этого, как вы понимаете, монсеньор, нужны деньги. Я, вашими заботами, не привык себе ни в чем отказывать…
       - Любую сумму. Это лишь приложение к договору, уж не думаешь ли ты, что я поверю, будто из-за такой безделицы ты торопился сюда, загоняя коней, боясь не успеть. А дело в том, что время твое истекло, еще один день, и я бы ничем не смог помочь тебе. Договор есть договор, ты знаешь!
        - Вы правы, монсеньор. Но я успел. Ведь я успел?
        - Успел, успокойся.
        - Я хочу еще сорок!
       - Фью-у… - кардинал присвистнул и с удивлением воззрился на молодого человека. - Так много я никогда не платил. Почему ж так дорого?
      - Вещь того стоит, монсеньор. Возможно, это лучшее, что я когда-либо писал, да и напишу впредь. Причем, я не получу ни славы, ни признания. Так что - сорок!
      - Дорогой мой, - хозяин развел руками, поджав губы. Перстни на пальцах блеснули рубинами, по стенам кабинета забегали красные сполохи, - если кто-нибудь узнает, что это написали вы, это не будет стоит ничего, а вас ждет… м-да-а… костер. Далась же вам эта слава. Ну хорошо, пусть будет сорок.
         Из стоящей на столе шкатулки красного дерева хозяин достал свернутый трубочкой лист. Показал гостю, развернул, взял перо и набросал несколько слов, как поскриптум, не первый, впрочем, пониже кровавой надписи - имени - повыше печати, помахал бумагой, чтобы тушь быстрее просохла и протянул для ознакомления гостю.
       «…согласно договору, предоставляется рукопись (Евангелие от Иуды), с одной стороны. С другой же стороны, в обмен - сорок лет жизни, что и подтверждаю собственноручной подписью и печатью».
         Шевалье довольно кивнул в ответ, поклонился хозяину и покинул комнату. Ловкие пальцы хозяина свернули договор, шкатулка захлопнула свою крышку, гулко, словно опустилась крышка гроба. По стенам снова забегали алые рубиновые блики. Кроваво красные зайчики скользнули по стене и замерли в нерешительности у ног распятого Агнца. Монсеньор встал, подошел к окну и отворил одну створку. День угасал, звонили к вечере. В воздухе пахло пылью, медом и ладаном. По дороге, извивающийся между деревьев, неспешно удалялся всадник в дорожном плаще. Он увозил с собой изрядную сумму денег, заемные письма на предъявителя в банке Венеции, а так же копию договора, срок которого был продлен ровно на сорок лет.

                   ************************************************

     Казалось, холм был пустынен, как и пустынна степь на несколько десятков километров вокруг. Стрекотали кузнечики, журчал родничок, прячась в пожелтевшей уже траве. Ветер гулял по верхушкам ковыля, склоняя пушистые его метелочки и заставляя менять цвет с пепельно-серого на серебристый. С подветренной стороны холма, у его подножия, облокотившись на старое сухое растрескавшееся бревно полулежал человек в светлой, простого покроя одежде, скорее монашьего, нежели мирского вида, и бездумно, казалось, смотрел темными, широко раскрытыми глазами в темнеющее небо. Другой, придерживая шевелящиеся от порывов ветра листы на коленях, продолжал вглядываться в неровные строчки рукописи; при неверном свете уходящего дня он спешил закончить чтение книги.
       Затем он вздохнул, сложил рукопись лист к листку, прижал ее ладонями к своим коленям и легкая улыбка, грустная, впрочем, тронула слегка его обветренные губы.
       - А ведь он талантлив, а, брат?
      В ответ человек сел, облокотив локти на колени и подперев сомкнутыми в замок пальцами подбородок, и только после этого ответил:
    - Талантлив! Это еще хуже. Сколько бед принесет эта рукопись, во сколько сердец закрадется отчаяние и неверие - подумать страшно! Я бы уничтожил ее - и дело с концом. -
Он посмотрел на своего собеседника решительным взглядом категоричного во всем человека.
      - Нет, ты не прав, Петр. Исправлять зло должен, уж верно, тот, кто его и совершил. И мы должны предоставить ему эту возможность. Можно помочь тем, кто ввергнется в пучину сомнения и потеряет надежду. И неисчислимо способов для этого. Подними того, кто упал; поддержи того, кто на грани. Нам надобно нести в мир милосердие и прощение. Тот, кто поднимется, сможет простить и того, кто его толкнул. И не посылается испытаний для человеков больше, нежели они могут вынести. - говоривший встал, отряхнул с одежд травинки и налипшие комочки сухой серой земли, которая давно не знала дождя. Затем он тоже взглянул на небо, и прошептал :
       - Ты опять ошибся, Иуда…
    Петр тоже встал и, тревожно заглядывая в лицо человеку, называющему его братом, спросил:
       - А ты… куда? Знаешь, я боюсь…
       Человек удивленно воззрился на Петра и с улыбкой сказал:
       - Все еще боишься, брат?
       Петр покраснел и смутился, стал быстро оправдываться:
       - Не за себя, равви, за тебя! Если бы я мог сделать Это за тебя… И, разве надо?
       - Агнец заклан за грехи мира, Петр, за всех, понимаешь? И за него тоже. Помоги мне, брат, не оставляй меня сейчас, ибо мне нелегко…
       - Не оставлю, Господи!
       - Иди, найди его. Помоги ему понять и раскаяться... Скажи ему, что я люблю его и жду.
Скажешь? - синие глаза смотрели на Петра; в них закипали слезы, в ожидание нечеловеческого страдания, через которое вновь предстояло пройти, ради спасения одного.
       - Скажу, равви!
       - Ну, иди… Мир тебе.
       - И тебе, равви.
                   ************************************************

      Руку пронзила невыносимая боль, когда гвоздь, разрывая плоть, вошел в нее. Стон замер, так и не сорвавшись с языка. В ушах зазвенело от крика озверевшей, обезумевшей от вида крови толпы, а еще от предвкушения другого удара, который поспешит последовать и прибьет другую руку к перекладине. Отец, как больно! Тело содрогнулось от муки, человек, распятый на кресте, закрыл глаза:
      «Века протекают в безмолвии, покуда я здесь; и нет ответа. Как много званных, что же не идут они? Накрыт стол и налито вино, и сидит за столом Жених в одеждах из света. И посланы рабы встречать тех, кто идет… Отец, как больно!»
     Обожженных солнцем губ коснулась губка, пахнущая уксусом и желчью. Человек на кресте из последних сил дернул головой и снова погрузился в молитву:
       - Отец, прости ему - он не ведал, что творил. Прости меня и ты, Иуда. Прости за то, что я не нашел для тебя нужного слова. Прости и братьям своим, что оставили тебя одного в темноте сомнения. Вернись, ты нам нужен!
    Один из стражников встал, взял копье и подошел к подножию креста. Пора было заканчивать. Потемнело все вокруг, верно сбирается гроза, а то и буря. Привычным, отточенным движением он ткнул повешенного и отступил назад, глядя на последний вздох осужденного. По ребрам, по животу, по ногам заструился тоненький ручеек глубокого винного цвета. Рубиновые капли упали в песок с первыми каплями дождя.
    - Отныне не будет боли. И мир нынче чист и невинен. Взойдет полная луна над Иерусалимом и окрасит белым призрачным светом праздничную ночь. Загорятся костры на площадях, и будут танцевать и петь. Мир так молод и так прекрасен. Я сделал Это для тебя, Иуда.